Если ранить себя постоянно, то в конце концов и заражение крови может начаться, – митрополит Воскресенский Дионисий о механизме греха

О разрыве между собой и Еванге­ли­ем и повто­ря­ю­щей­ся испове­ди, ответы на запре­щён­ный вопрос митро­по­ли­ту и самый невер­ный стерео­тип о монаше­стве. Об этом и многом другом погово­ри­ли митро­по­лит Диони­сий Воскре­сен­ский и Влади­мир Легойда в програм­ме “Парсуна”.

«Парсуна» — автор­ская програм­ма предсе­да­те­ля Синодаль­но­го отдела по взаимо­от­но­ше­ни­ям Церкви с обществом и СМИ, главно­го редак­то­ра журнала «Фома» Влади­ми­ра Легойды.

Здрав­ствуй­те, уважа­е­мые друзья, мы продол­жа­ем писать парсуны наших совре­мен­ни­ков. И сегодня у нас в гостях митро­по­лит Воскре­сен­ский Диони­сий. Владыка, дорогой, здрав­ствуй­те.

Привет­ствую вас, дорогой Влади­мир Романо­вич.

Спасибо большое, что вы пришли. На всякий случай напомню вам и нашим уважа­е­мым зрите­лям, что у нас пять тем: вера, надежда, терпе­ние, проще­ние и любовь — это связано с оконча­ни­ем молитвы Оптин­ских старцев. И по тради­ции програм­мы я хотел бы вас попро­сить в начале — мы не называ­ем это «предста­вить­ся», а вот ответить на такой глубин­ный вопрос такой самоиден­тич­но­сти, ну вот сегодня, здесь и сейчас, вот на вопрос: кто вы? Как бы вы ответи­ли?

Митро­по­лит Воскре­сен­ский Диони­сий — управ­ля­ю­щий делами Москов­ской Патри­ар­хии, посто­ян­ный член Священ­но­го Синода, намест­ник Новоспас­ско­го монасты­ря в Москве, секре­тарь Межсо­бор­но­го присут­ствия Русской Право­слав­ной Церкви.

Честно говоря, несколь­ко дней перед этим думал, потому что для меня это оказа­лось трудным, я сначала начал даже разду­мы­вать, а, собствен­но, почему для меня это так сложно? И букваль­но вот сейчас я понял, навер­ное, что для архиере­ев это может представ­лять трудность, я имею в виду — ориги­наль­но ответить на этот вопрос, посколь­ку для архиере­ев социаль­ная роль, самоощу­ще­ние и самоиден­тич­ность — это равно­знач­ные понятия. Послу­ша­ние, которое мы несем, оно обязы­ва­ет полно­стью ему себя посвя­щать, не имея ничего допол­ни­тель­но­го. Поэтому, навер­ное, мне и сложно было предста­вить­ся как-то по-другому, чем я обычно представ­ля­юсь в телефон­ных разго­во­рах или личных встре­чах. Но на самом деле, я вспом­нил: дело в том, что мне доста­точ­но часто прихо­дит­ся бывать и в нефор­маль­ной обста­нов­ке, я очень не люблю внешнюю помпу — там, где это опреде­ля­ет­ся богослу­же­ни­ем это, конечно, обяза­тель­но, а в частной жизни не люблю ни представ­лять­ся, ни обращать на себя внима­ние, — и доволь­но часто мне прихо­дит­ся представ­лять, а вот как будешь представ­лять­ся в таких случаях? Я обычно говорю: монах Диони­сий. Поэтому позволь­те, следуя вашему обычаю, так вам и предста­вить­ся.

ВЕРА

Вы как-то сказали в одном выступ­ле­нии, что «одна из самых главных проблем христи­а­ни­на — это серьез­ный разрыв, в том числе и психо­ло­ги­че­ский, между тем, что предла­га­ет Еванге­лие, и оценкой собствен­ных сил, которые у нас есть». Очень, мне кажется, точное и важное замеча­ние. У меня такой к вам вопрос: насколь­ко остро вы сами пережи­ва­е­те этот разрыв, как меняет­ся ваше ощуще­ние с годами по этому поводу, с годами и с послу­ша­ни­я­ми, скажем так, если меняет­ся?

Вы знаете, я впервые столк­нул­ся с этой, когда-то озвучен­ной мной пробле­мой во время диакон­ско­го сороко­уста в Богослов­ском монасты­ре. Конечно, в начале рукопо­ло­же­ния первые Божествен­ные литур­гии, в которых ты участ­ву­ешь непосред­ствен­но не в качестве помощ­ни­ка, а в качестве одного из действу­ю­щих лиц, новизна всего — да, это было здорово. А потом, где-то с середи­ны сороко­уста началась обычная физиче­ская усталость, я понял, что вот так погру­жать­ся в молитву, так внима­тель­но готовить­ся к богослу­же­нию и самое главное — пережи­вать богослу­же­ние я не могу, уже не могу. Я заметил и разрыв между собой реаль­ным и учитель­ным извести­ем, которое, помню, прочи­ты­вал букваль­но каждый день своего сороко­уста, и в конце концов и разрыв между собой и Еванге­ли­ем, и я здорово расстро­ил­ся, я подумал, что, вероят­но, была совер­ше­на какая-то ошибка и мне нечего делать у престо­ла, здесь требу­ют­ся ангелы, а я‑то человек, да еще не очень хороший. И я пошел к нашему духов­ни­ку, возоб­но­ви­те­лю обители, который постри­гал меня в монаше­ство — к отцу Авелю, и начал ему об этом всем расска­зы­вать. Батюшка обычно всегда выслу­ши­вал с большой любовью и распо­ло­же­ни­ем и обяза­тель­но с улыбкой, а в этот раз я заметил, что он на меня очень скепти­че­ски посмот­рел, и когда я все это сбивчи­во ему изложил, он мне сказал: «Ну и что, — говорит, — ты от меня хочешь, чтобы я тебе сказал, чтобы ты больше не служил?» Я говорю: «Батюшка, ну, навер­ное, да, потому что ну куда я гожусь». И тогда он мне сказал, может быть, не для переда­чи, но я все-таки скажу: «Дурак ты, Диони­сий, ты, — говорит, — кто: ты воин Христов, и что ж, ты почув­ство­вал первые трудно­сти и решил сдавать­ся, что ли? Так нет, — говорит, — как раз и в этом и состоит главный смысл, соль жизни христи­а­ни­на: ты встре­ча­ешь­ся с трудно­стя­ми, но ты перед ними не бежишь, а ты начина­ешь им сопро­тив­лять­ся, призы­вая Бога. Поэтому, — говорит, — нет у тебя ничего особен­но­го, никаких духов­ных болез­ней страш­ных, обычная реакция, только, — говорит, — ты испугал­ся. Поэтому иди дальше и будь воином Христо­вым». Поэтому да, действи­тель­но, очень часто я чувствую до сих пор вот эту разницу, но вот эта наука отца Авеля, она мне помога­ет каждый раз, навер­ное, вставать и идти дальше. Тем более что осознать глубину своей немощи — это очень неплохо, потому что мне кажется, что только в этом состо­я­нии можно почув­ство­вать, что такое сила Божья. А когда ты напол­нен своими силами, то, в общем-то, Бог тебе и не нужен.

А человек может ошибить­ся, приняв за силу Божию что-то, что ею не являет­ся?

Да, безуслов­но, и поэтому вся наша аскети­че­ская литера­ту­ра, она призы­ва­ет к трезве­нию и сугубо­му внима­нию к себе. Но здесь сам ты, конечно, можешь ошибить­ся, но очень важно, чтобы был человек или были люди, с которы­ми можно посове­то­вать­ся, посмот­реть на себя со стороны хотя бы. Если это хороший духов­ник твой много­лет­ний, без славы святого, без славы старца, а просто человек, как врач-терапевт, который наблю­да­ет тебя в течение длитель­но­го времени, знает, к каким болез­ням духов­ный организм склонен, и спосо­бен по-братски сказать: брат, ты вот не туда зашел. Потом Еванге­лие ведь есть, Еванге­лие — это и есть главный маяк и главный способ прове­рить себя, прав ты или нет. Если человек читает Еванге­лие регуляр­но, если он читает его молит­вен­но, то ошибить­ся здесь сложно.

Но он тогда видит там все время вот этот разрыв между… который еще апосто­лы видели: кому же тогда возмож­но спастись?

Да, если бы Еванге­лие было просто книгой о несчаст­ной судьбе челове­ка, который хочет, но не может, тогда да, это было бы очень тяжело. Но дело в том, что Еванге­лие — Благая Весть, Божия, Дух Святый живет на его страни­цах, и когда мы его откры­ва­ем, проис­хо­дит это посеще­ние сердца челове­че­ско­го благо­да­тью Божией. Господь на нас смотрит, когда мы откры­ва­ем эту книгу, Он с нами имеет желание общать­ся в этот момент. Поэтому нет, когда Еванге­лие читаешь, этого не проис­хо­дит. А вот некото­рые книги на религи­оз­ные темы, иной раз и совре­мен­ные издава­е­мые, вот тут можно попасть в такую ситуа­цию. Поэтому надо смотреть не только на заголо­вок, как мне кажется, а еще и на того, кто это написал.

Владыка, а вот вы как-то сказали, что для монаха, точнее, для челове­ка, который стано­вит­ся монахом, и потом для монаха единствен­ная, ситуа­ция когда он должен совер­шить выбор, — это как раз ситуа­ция, когда он решает­ся на постриг, а потом уже, в общем, послу­ша­ние. Но у меня вопрос такой, я понимаю всю эту логику, но вот: а что проис­хо­дит, если ты и дальше продол­жа­ешь делать выбор сам? Я знаю монахов, на мой взгляд, очень достой­ных, очень хороших, я просто, естествен­но, их имена не могу назвать, но вот конкрет­ная ситуа­ция: замеча­тель­но­му одному архиманд­ри­ту, который жил в большом монасты­ре предло­жи­ли стать намест­ни­ком монасты­ря другого, и он упал в ноги и попро­сил его не перево­дить, и он остался. В моем понима­нии, я понимаю, что оно со стороны, такое мирян­ское, но Господь — это же не такой грозный дедушка, который сидит: «Ага, ты, значит, здесь не выбрал, ну держись, брат, теперь ты у меня получишь!» Вот что проис­хо­дит, когда человек продол­жа­ет делать выбор?

Я не думаю, что этот пример говорит о том, что этот хороший архиманд­рит вышел за пределы послу­ша­ния. Насколь­ко я понял, как вы сказали сейчас, ему предло­жи­ли, не вызыва­ли и не сказали: «Брат, нужно, чтобы ты отпра­вил­ся туда». Если тебе предла­га­ют в монаше­ском состо­я­нии согла­сить­ся или не согла­сить­ся, здесь, конечно, помолив­шись, можно, я думаю, избрать что-то, и остать­ся в монасты­ре, конечно, логич­ный и кажущий­ся правиль­ным выбор. Но если тебе говорят: «ты нужен Церкви там-то, там-то», то здесь уже основа­ний для рассуж­де­ний не остает­ся. Поэтому я не думаю, что пример этого отца архиманд­ри­та, он может служить приме­ром непослу­ша­ния, что ли, тоже и какого-то своего выбора. Дело в том, что, действи­тель­но, может показать­ся непонят­ным со стороны, что монахи так зафик­си­ро­ва­лись на послу­ша­нии, что это вообще такое. Дело в том, что если не знать суть послу­ша­ния как лекар­ства для челове­че­ской души, действи­тель­но, получа­ет­ся какой-то такой духов­ный концла­герь, что ли. Нет, ни в коем случае, послу­ша­ние — это всегда, как ни странно, твой личный свобод­ный выбор, и послу­ша­ние нужно для чего — потому что для того, чтобы наибо­лее эффек­тив­но победить страсти и грех в своем сердце. А посколь­ку страсти и грех питают­ся собствен­ной волей, мы, как правило, выбор делаем не в сторону добро­де­те­ли, послу­ша­ние помога­ет оставать­ся на правиль­ном пути. То есть это лекар­ство, это не некое внешнее давле­ние и, еще раз повто­рюсь, когда монах по-насто­я­ще­му слуша­ет­ся, он делает это свобод­но и с радостью, и эта радость ему возвра­ща­ет­ся. Поэтому, еще раз повто­рюсь, мне кажется, что приме­ни­тель­но к монаше­ству есть вот эта тонкость: как тебе сказали, вот подумай, пораз­мыс­ли и либо согла­сишь­ся, либо не согла­сишь­ся, или Бог тебя благо­сло­вит, иди и делай, и да поможет тебе Господь.

Меня порази­ло, владыка, что, когда вас благо­сло­ви­ли на архиерей­ство, а вы все время молились и просили, чтобы вам остать­ся в том монасты­ре, где вы были, и вы воспри­ня­ли это, как то — я имею в виду архиерей­ство, — что вы этой награды недостой­ны. Действи­тель­но было такое у вас чувство, что Бог не дает вам награды, о которой вы просили? То есть ведь как воспри­ни­ма­ет­ся это со стороны — карьер­ный рост, человек вот был намест­ни­ком, теперь стано­вит­ся архиере­ем, а вы воспри­ня­ли это как то, что, значит, пока недостой­ны награды быть в своей обители.

Относи­тель­но карьер­но­го роста так могут рассуж­дать только люди, которые не знают, что это такое.

Да.

А я‑то как раз к тому моменту очень хорошо знал…

Что такое архиерей­ство, да?

Безуслов­но. Я с самого начала пребы­ва­ния в монасты­ре был келей­ни­ком и помощ­ни­ком нынеш­не­го владыки митро­по­ли­та Ивано-Возне­сен­ско­го Иосифа, я видел жизнь владыки, а он мужествен­но совме­щал и монаше­ские свои обязан­но­сти, и архиерей­ские, я это все видел, поэтому я понимал, что на самом деле это на разрыв. А что касает­ся вот этого ощуще­ния того, что это некое наказа­ние — да, оно у меня было, это не форма речи, и я, в общем, к тому моменту понимал, почему Господь меня решил так вот связать внешни­ми делами, сковав меня, где я не дорабо­тал, где я не домолил­ся, где я не доусерд­ство­вал в своей монаше­ской жизни, и, собствен­но говоря, каждый год жизни после­ду­ю­щий, он это и показы­ва­ет. Да, действи­тель­но, если ты не хочешь совер­шать подвиг сам, тебе будет послан этот подвиг в качестве формы твоей жизни. И я в этом смысле, хотя и понимаю, что на высоте монаше­ской оказать­ся не смог, я благо­да­рен Богу за то, что Он так заботит­ся обо мне и посыла­ет мне вот этот подвиг, который я не смог совер­шать самосто­я­тель­но так, как должен.

Владыка, я вам запре­щен­ный вопрос тогда задам, с вашего позво­ле­ния…

Запре­щен­ный?

Да.

Есть запре­щен­ные вопросы?

Сейчас узнаем. А если вам завтра скажут, что ваша мечта сбылась и вы возвра­ща­е­тесь в монастырь, из которо­го были призва­ны на архиерей­ское служе­ние, как вы думаете, вы как награду сможете это воспри­нять?

Мне раз десять этот вопрос задава­ли.

Но не в эфире?

Да, пожалуй, не в эфире, но на людях точно, поэтому мне просто будет на него ответить, я давно уже готов к этому ответу. Да, безуслов­но, но при этом прояв­ляя, правда, может быть, некую свою волю, я бы надеял­ся, чтобы там, в монасты­ре, меня не назна­ча­ли ни на какие началь­ствен­ные должно­сти. Я готов мыть посуду, стоять за ящиком, работать на монастыр­ских послу­ша­ни­ях, но к началь­ство­ва­нию я не хотел бы возвра­тить­ся.

Владыка, а вот тогда можно еще один запре­щен­ный вопрос, не знаю, вам его задава­ли или нет, но в продол­же­ние этого: вы думаете, что вы так отреа­ги­ру­е­те, или вы на сегодняш­ний момент нимало не сомне­ва­е­тесь, что вы именно так это примете?

А когда мне его первый раз задали…

Время же идет, люди меняют­ся.

Да, когда мне его первый раз задали… вернее, мне его знаете, в какой форме задали: я расска­зы­вал про Богослов­ский монастырь, как там было хорошо, какое это счастье, и вот меня спроси­ли: «А вот вы готовы сейчас вернуть­ся в Богослов­скую обитель?» И я осекся, ну вроде совер­шен­но естествен­но сказать: «Да, конечно, хоть завтра просто, там и келья осталась…» А я осекся и понял, что я не готов согла­сить­ся с этим, и потом тоже думал: а почему вдруг? Неужели…

Что случи­лось-то, да.

…да, мне понра­ви­лось началь­ство­ва­ние, мне понра­ви­лось архиерей­ство, даже испугал­ся в некото­ром роде, думаю, ничего себе, как я быстро изменил­ся-то. А потом я понял: дело в том, что иногда быть архипас­ты­рем мне казалось проще, чем быть намест­ни­ком Иоанно-Богослов­ско­го монасты­ря, насле­дуя отцу архиманд­ри­ту Авеля, и поэтому я засомне­вал­ся. Меня-то спраши­ва­ли, вернешь­ся ты туда намест­ни­ком, а мне архиере­ем было легче. И поэтому я и колебать­ся начал и потом я это понял и вот добавил: да, я ничего не буду просить, ничего не буду для себя пытать­ся скомпи­ли­ро­вать, сконстру­и­ро­вать, но надеял­ся бы на то, чтобы не было началь­ствен­ных послу­ша­ний никаких.

Владыка, а вот вы как-то, говоря о разнице между мужски­ми и женски­ми монасты­ря­ми, вспом­ни­ли замеча­тель­ную шутку о том, что в женских общежи­ти­ях моют посуду после еды, а в мужских — перед едой. Но вот шутки шутками, а как вы думаете, а какое самое большое заблуж­де­ние, такой невер­ный стерео­тип о монаше­стве у людей внешних?

Сразу про шутку, а то братия на меня обидит­ся…

А вы ее говори­ли публич­но.

Да, говорил публич­но… да, я уж даже и забыл, когда это говорил публич­но, вот так вот…

Да, в интер­вью

…нагово­ришь, потом скажут… На самом деле, может быть, это была просто неудач­ная шутка, потому что в хорошо благо­устро­ен­ном мужском монасты­ре посуду моют очень тщатель­но…

Да, со всей ответ­ствен­но­стью заявля­е­те…

Да, трапез­ная и кухня — это одни из самых чистых и благо­устро­ен­ных мест в обители. Ну, может быть, в каких-то скитах, где большо­го значе­ния вообще внешне­му не придают, а так-то, в общежи­тель­ном монасты­ре состо­я­ние трапезы — это практи­че­ская необхо­ди­мость. В монасты­рях очень просто можно заболеть, один заболел — и потом заболе­ли сразу все. И поэтому для намест­ни­ка, для игумена, для келаря чистота трапезы — это то, с чем они засыпа­ют и с чем они просы­па­ют­ся, за этим очень строго следят. Относи­тель­но стерео­ти­пов по поводу монаше­ства: я думаю, что они все извест­ны, и есть этот арсенал тоже навер­ня­ка и в этой студии в каких-то смыслах залучен.

Ну а вы счита­е­те, какой самый невер­ный, самый далекий от реаль­но­сти?

Самый далекий от реаль­но­сти — это такая кинема­то­гра­фи­че­ская монаше­ская печаль тире мелан­хо­лия. Есть такая песня: «Ты не пой, соловей, возле кельи моей». Да, она освяще­на тради­ци­ей, да, давно написа­на, да, ее многие любят, но на самом деле, она не то что непра­виль­ная — она вредная.

Вот как интерес­но, вот этого точно в этой студии не говори­ли никогда.

То, как там изобра­же­но состо­я­ние монаха, находя­ще­го­ся в келье, в монасты­ре, говорит о том, что ему срочно нужна духов­ная помощь. Вот если намест­ник замеча­ет что-то подоб­ное, он этого брата вызыва­ет и говорит: «Слушай, после­зав­тра ты отправ­ля­ешь­ся в палом­ни­че­ство по север­ным святы­ням, на Валаам, поезжай туда, поезжай туда, тебе нужно разве­ять­ся, брат. Ты начал унывать, причем унывать тяжко, и здесь тебе некото­рое время нужно не побыть». В свое время эта песня была перепи­са­на и испол­не­на отцом Романом Тамбер­гом — знаме­ни­тые такие Данилов­ские духов­ные канты, в которой автор просто крити­ку­ет и с минуса на плюс полно­стью изменя­ет вот это состо­я­ние. Соловей, пение соловья должно навевать не воспо­ми­на­ние об утрачен­ных надеж­дах, утрачен­ной любви, утрачен­ных возмож­но­стях. Пение соловья для монаха должно прино­сить радость относи­тель­но того, что в мире все благо и правиль­но устроил Бог и все совер­ша­ет­ся под Его присмот­ром в соответ­ствии с Его Промыс­лом. Радовать­ся нужно, что ты пение соловья слуша­ешь. Поэтому еще раз повто­рюсь: вот это представ­ле­ние об обяза­тель­ной монаше­ской мелан­хо­лии, мне кажется, что это самое непра­виль­ное представ­ле­ние о монаше­стве. Хотя, мне кажется, оно наибо­лее распро­стра­нен­ное, потому что фильмы, где монахи действу­ют, вот там обяза­тель­но нужно принять такой постный, скорб­ный вид. Но еще раз повто­рюсь, бывает, и фольк­лор монаше­ский тоже об этом свиде­тель­ству­ет, еще одна песня там есть на эту тему, как же там говорит­ся-то… «Мне б домой на крыльях мчаться, сердце рвется и болит, за ворота отлучать­ся насто­я­тель не велит» — это пробле­ма, это духов­ная пробле­ма, этому брату нужно помочь.

НАДЕЖДА

Вы как-то, говоря как раз таки вот об отце Авеле, замеча­тель­ном подвиж­ни­ке, с которым вы много очень общались, вы сказали, что он был насто­я­щим русским интел­ли­ген­том. Честно скажу, я не так часто слышал, чтобы священ­ни­ков, а тем более старцев, харак­те­ри­зо­ва­ли как русских интел­ли­ген­тов, тем более что вы прекрас­но знаете, что тема «Церковь и интел­ли­ген­ция» обычно подает­ся в конфликт­ном ключе. Вот у меня сразу несколь­ко вопро­сов к вам, владыка. Что вы имели в виду, то есть кто для вас насто­я­щий русский интел­ли­гент? И есть ли у вас надежда, что они будут, эти русские интел­ли­ген­ты, в том числе и среди русских монахов?

Ну, к теме интел­ли­ген­ции можно с разных сторон подхо­дить. Кто-то на интел­лек­ту­аль­ной состав­ля­ю­щей основы­ва­ет­ся, кто-то на обществен­ной роли. А вот для меня почему-то с детства и с юности, может быть, через книги, через общение, даже не знаю, откуда у меня это взялось, для меня почему-то признак интел­ли­гент­но­сти первый — это деликат­ность и уваже­ние к челове­ку, который находит­ся рядом с тобой. Вот отец Авель, он вот этим свойством — деликат­но­стью обладал в высшей мере. Понятно, что мы видели, как он общает­ся с совер­шен­но разными людьми, но деликат­ность и береж­ность — это, конечно, вот сейчас, может быть, уже даже потря­са­ет, тогда-то это казалось обычным, ну что, естествен­но совер­шен­но…

Навер­ное, все-такие, да?

Конечно. Нет, ну в миру прочи­тал Еванге­лие, прочи­тал про Оптин­ских старцев, прочи­тал еще какие-то духов­ные книги, пришел в монастырь — вот живой старец, а что такого-то, все, как в книжках написа­но, все так и есть. И вот он это умел. Он мог быть строгим, мог разобрать на части челове­ка, но, правда, разобрав на части, он всегда обяза­тель­но собирал, иногда одним словом, иногда каким-то жестом, но при этом вот это всегда остава­лось: он очень бережно относил­ся ко всем людям и говорил всегда очень осторож­но, очень осторож­но, особен­но если он видел перед собой челове­ка сложно­го, изломан­но­го страстя­ми, с опытом тяжелым жизнен­ным, с какой-то внутрен­ней скорбью. Вот сейчас, после многих лет, понима­ешь, насколь­ко это была точная хирур­гия, и хирур­гия эта проис­хо­ди­ла не от такого холод­но­го опыта методи­че­ско­го…

Не от расчета.

…а из сердца, да. И надо сказать, что вот это деликат­ное, очень береж­ное обраще­ние с челове­че­ской лично­стью, оно вызыва­ло соответ­ству­ю­щий отклик. Дело в том, что интел­ли­ген­ты, предста­ви­те­ли интел­ли­ген­ции — с точки зрения интел­лек­ту­аль­но­го труда и обществен­ной роли, они как раз воспри­ни­ма­ли отца Авеля совер­шен­но адекват­но, как своего. Иной раз даже и спраши­ва­ли: «А батюшка-то, он универ­си­тет еще до револю­ции закон­чил?»

Владыка, а вот замеча­тель­ная фраза, что «он умел разобрать и собрать», и вы сказали еще в том интер­вью, которое я читал, что мы иногда, когда собира­ем, вот у нас все время лишние детали оказы­ва­ют­ся, не можем собрать, разобрать-то неслож­но. А вот когда вы впервые столк­ну­лись с тем, что вот эта картина — Еванге­лие, монастырь, живой старец, и с тем, что это не так, что в жизни может быть совсем по-другому, вы помните, что вы почув­ство­ва­ли?

Я не помню это как кризис и как что-то, меня ошело­мив­шее. Я еще раз повторю: я должен быть благо­да­рен Богу, благо­да­рен отцу Авелю, благо­да­рен владыке Иосифу, благо­да­рен братии, которая меня окружа­ла. Это была настоль­ко правиль­ная, видимо, духов­ная обста­нов­ка, что посте­пен­ное знаком­ство с несовер­шен­ством челове­че­ской природы внутри христи­ан­ско­го общества на меня никако­го ошелом­ле­ния не произ­во­ди­ло. То есть сначала я понял некую глубину, может быть, не до дна, глубину своей немощи, понял механиз­мы, как эта немощь прояв­ля­ет­ся, потом меня уже не удивля­ло то, что какой-то человек оказы­ва­ет­ся не на высоте своего положе­ния. Я вообще крайне не люблю… знаете, бывает, воскли­ца­ют так: «Ну как же ты это мог сделать?!» Я не люблю сам, и у меня язык не повора­чи­ва­ет­ся, потому что я всегда знаю, как он мог это сделать. Я знаю механизм, и логика мне извест­на. И я тоже мог на этом же месте оказать­ся, поэтому как кризис я это никогда не воспри­ни­мал.

Я об этом, с вашего позво­ле­ния, хотел бы еще позже погово­рить, в другой теме, а вот пока мы в теме «Надежда», владыка, вот о чем еще хочу вас спросить. Есть у вас такое интерес­ное очень рассуж­де­ние о молоде­жи, о том, как непра­виль­но с молоде­жью, прихо­дя­щей в Церковь, говорить сразу, давить их грузом ответ­ствен­но­сти и созда­вать впечат­ле­ние, что здесь вот они будут мучить­ся под грузом ответ­ствен­но­сти, а в Царствии Небес­ном, если попадут, то все будет хорошо. Что, напро­тив, вы говори­ли, если позво­ли­те, я проци­ти­рую, что «смерти можно не ждать, еще в этой жизни Господь тебе откроет реаль­ность Своего существо­ва­ния и покажет премуд­рость своего Промыс­ла, и утешит тебя. Жертвен­ное служе­ние Богу дает неверо­ят­ное утеше­ние». Очень важная и точная мысль. Но вы говори­те, насколь­ко я понимаю, поправь­те меня, если я неверно понял, все-таки о разго­во­ре с молоде­жью верую­щей, ну и той, которая пришла. А как говорить о Боге с молоде­жью неверу­ю­щей?

Да, действи­тель­но, это речь шла про семина­ри­стов. И кстати говоря, мысль-то не моя. это препо­доб­ный старец Паисий Свято­го­рец, он действи­тель­но иной раз сетовал, что наша пропо­ведь, она похожа на утеше­ние не очень хороше­го врача: «вот вы сейчас страда­е­те, а когда вы умрете, все наладит­ся». Ну, с челове­ком, который в этом мире живет, это, в общем, не слишком утеши­тель­но. Но на самом деле, ведь и правда, все наобо­рот. Не зря Господь сказал: «Царство Небес­ное внутри вас есть». Если бы оно было не внутри нас, тогда да, можно было бы ожидать смерти и наступ­ле­ния этого Царства, вхожде­ние в это Царство, если, конечно, достоин, а так тогда эти слова непонят­ны совер­шен­но.

Речь шла о семина­ри­стах, потому что действи­тель­но, мне кажется, иной раз не кажется, я это и слышу от семина­ри­стов, что они посто­ян­но под гнетом вот этой гряду­щей ответ­ствен­но­сти, и причем они к четвер­то­му курсу даже начина­ют как-то раска­чи­вать­ся: «а вот стоит ли нам, а вот такую ответ­ствен­ность, а понесем ли мы…» Я всегда им говорю: ребят, да о чем вы говори­те, ответ­ствен­но-то ответ­ствен­но, но такую же ответ­ствен­ность и врач, и учитель, и пекарь, и повар — кто угодно несет такую же ответ­ствен­ность, и мы такую же ответ­ствен­ность несем. Наобо­рот, у престо­ла тебя ожидает подкреп­ле­ние, ты с Богом будешь испол­нять свое служе­ние.

Относи­тель­но молоде­жи внешней, светской, нецер­ков­ной как говорить о Боге — а вообще нужно, с ними общаясь, с этого начинать? Мне кажется, что… ситуа­ция, конечно, когда человек пришел специ­аль­но в аудито­рию и ему нужно что-то сказать о Боге, — это одно, а когда ты просто с ними общаешь­ся, мне кажется, что с этого не нужно начинать. Молодежь, она реаги­ру­ет на личность, на пример. Веди себя так, как Господь запове­дал и уже к себе вызовешь некий интерес со стороны молоде­жи, которая начнет задавать­ся вопро­сом: а вот как человек (сейчас, прости­те, я съеду на образы Льюиса), как этот человек, который живет в Подзе­мье, живет, как нарниец, а с чего бы? А если даже они про Нарнию ничего не слышали: откуда ж он здесь взялся-то такой? Ну, собствен­но, такова воля Божия о нас, поэтому мы и в мир посыла­ем­ся. Не надо этим гордить­ся и тщесла­вить­ся, надо просто понимать, что христи­ане — это свет миру, и если они не светят, то, собствен­но, зачем они тогда в этом мире-то находят­ся? Поэтому, еще раз повто­рюсь, мне кажется, что нужно с ними просто по-челове­че­ски общать­ся, вот именно по-челове­че­ски, проявить заинте­ре­со­ван­ность, погово­рить об их делах, ответить на какие-то конкрет­ные вопросы, помочь, в конце концов.

Однажды мы были с неболь­шой палом­ни­че­ской группой в одном право­слав­ном монасты­ре на Востоке право­слав­ном, его игумен — это вот такой образец грече­ско­го старца, вот даже такой эпохи препо­доб­но­го Иосифа Исиха­ста, препо­доб­но­го старца Паисия: аскетич­ный, с большой бородой седой, иконо­пи­сец, то есть он, управ­ляя монасты­рем, совер­шая молитву, он еще и иконы пишет, то есть он глубо­кий такой богослов, молит­вен­ник. В монасты­ре строгий, четкий, по-насто­я­ще­му монаше­ский устав, светиль­ник такой монаше­ский, и монастырь, напол­нен­ный молоде­жью, то есть на службах молоде­жи просто не полови­на, а две трети иной раз. И мы как-то его спроси­ли: «Батюшка, какие вы методы предпри­ни­ма­е­те для того, чтобы привлечь молодежь?» Ему переве­ли этот вопрос, и, видимо, он его не понял, он даже так как-то задумал­ся, потом переспро­сил: «А что вы имеете в виду?» Мы поясни­ли, что есть разные способы: какой-то кружок образо­вать…

В футбол поиграть.

Да, в футбол поиграть, в палом­ни­че­ство съездить, чай попить с библей­ски­ми беседа­ми. Он говорит: «Да нет, мы просто их не прого­ня­ем, мы, — говорит, —  с ними общаем­ся». И все, и мне тогда стало понятно, что в этом-то и главное. На самом деле, молодежь отзыва­ет­ся, если взрос­лое поколе­ние начина­ет с ней общать­ся и показы­ва­ет заинте­ре­со­ван­ность в том, а как они живут, не вламы­ва­ют­ся к ним в их внутрен­нюю жизнь, а просто показы­ва­ют распо­ло­же­ние и заинте­ре­со­ван­ность, всегда на это реакция исклю­чи­тель­но положи­тель­ная. И поэтому мне кажется, что вот надо сначала через эту ступень пройти, а потом уже про Бога говорить. Но я думаю, что даже и не нужно будет начинать этот разго­вор, они сами спросят.

Спасибо вам за эти слова, владыка. Вы как-то сказали,что «на Страш­ном Суде нам зададут один вопрос всего, по большо­му счету: как мы относи­лись к ближним?». Я вот в связи с чем вспом­нил это к нашему разго­во­ру: мы находим­ся в такой тяжелой ситуа­ции панде­мии, когда вот это отноше­ние к ближним, христи­ан­ское отноше­ние должно прояв­лять­ся. И меня лично глубоко печалит, что центром внутри­цер­ков­ных споров стано­вят­ся споры, связан­ные с санитар­ны­ми мерами прини­ма­е­мы­ми: вот проти­ра­ем мы иконы —не проти­ра­ем, что ты христи­а­нин, если (кто-то считает) если ты, демон­стри­руя свое бесстра­шие и верность Христу, не носишь маску. Вот мне кажется, это настоль­ко далеко от этого главно­го вопроса, о котором вы сказали, что вот мне кажется, это наша большая печаль. Вот оно удруча­ет меня не в смысле, что я со стороны смотрю, я хороший, а вот они плохие, это вот мы сейчас такие, мы вообще спорим, на мой взгляд, не о том. Я не прав?

Это Господь об этом говорит, когда Он описы­ва­ет, что будет на Страш­ном Суде, Он перечис­ля­ет те вопросы, которые будут обраще­ны к челове­че­ской душе: не посети­ли, не накор­ми­ли, не напоили, не утешили… Об осталь­ном там не сказано, то есть это суть.

Совер­шен­но верно, да.

Относи­тель­но наших нынеш­них споров — меня это тоже печалит, потому что для меня это тоже лично не представ­ля­ло никакой пробле­мы, я понача­лу даже и смысл-то никак не мог понять. Хотя потом мне пришлось много раз и с ковид-дисси­ден­та­ми откро­вен­ны­ми, и со смуща­ю­щи­ми­ся разго­ва­ри­вать, каждый раз я пытался понять, какая же там логика, то есть вот на чем смуще­ние. Да, может быть, это некая зацик­лен­ность на, как бы даже сказать-то… ну, самоупо­е­ние, что ли, темой, как мы выгля­дим со стороны. В самом начале панде­мии была публи­ка­ция на сайте «Православие.ру» — отрывок из дневни­ка архиманд­ри­та Павла Грузде­ва. Я сейчас могу там ошибить­ся в датах, но смысл такой, что была, началась эпиде­мия ящура — это болезнь, которая к челове­ку не имеет отноше­ния, но тогда, видимо, об этом знали плохо, и поэтому закрыли целый район Ярослав­ской области или несколь­ко районов, там, где находил­ся храм отца Павла, закрыли на каран­тин. А потом батюшка возвра­ща­ет­ся к дневни­ку и уже, по-моему, на празд­ник Богояв­ле­ния, что ли, пишет: «Слава Богу, каран­тин закон­чил­ся, благо­да­ре­ние Господу, никто не постра­дал, никто не умер у нас, слава Богу». Вот у него никаких смуще­ний это не вызвало, хотя по факту, если это было с празд­ни­ка Святи­те­ля Николая, ну, по крайней мере, там декабрь месяц, то есть они без Рожде­ства остались в храме Божием. И он пишет о том: вот, говорит, как эти старуш­ки, как они рады, что сейчас пришли в храм. Но для него это не было пробле­мой, это естествен­но, да, видимо, болезнь серьез­ная, да, постра­да­ем вместе со всеми, позабо­тим­ся о других. Меня это так как-то порадо­ва­ло, что ли, что такая была реакция. Поэтому да, возмож­но, в этих смуще­ни­ях, конечно, есть вот это внутрен­нее искуше­ние, но у каждого времени свои болезни.

Понятно.

21‑е столе­тие — это время самопре­зен­та­ций, и даже лучшие из нас не свобод­ны от этого искуше­ния. Как препо­доб­ный Лествич­ник говорил: «Этот прокля­тый троерож­ник, как ни брось, он все равно одним шипом вверх встанет». Никто от этого не свобо­ден, враг челове­че­ско­го рода этим пользу­ет­ся, какие-то злона­ме­рен­ные люди этим пользу­ют­ся. И кстати говоря, еще один опыт, не знаю, полезен он или нет. Тоже в самом начале панде­мии мне нужно было братии и прихо­жа­нам объяс­нять необхо­ди­мость этих мер, и я понача­лу подби­рал слова, я так думал: а вот как им об этом сказать, к чему их призвать? И я знал, что есть такая реакция: вот посту­пай­те так, не посту­пай­те так, потому что вы можете заразить­ся, а какой на это ответ: «Ну и что? Я готов быть мучени­ком, заражусь». Ну, это сейчас большая часть боится, потому что уже поняли, что это такое, тогда-то еще многие не понима­ли: «Ну и что? Я буду мучени­ком». И потом как-то вот я думал, думал, думал, и в конце концов пришла мысль: а почему это нужно обращать-то к челове­че­ско­му интере­су, мы же христи­ане, почему я должен их призы­вать делать то, что им должно быть выгодно, полезно и нужно? И я, помню, сам себе и с кафедры сказал: мы должны все это делать ради того, чтобы других не заразить. Мы-то влёгкую проско­чим, а вот кто-нибудь из наших ближних, которые болеют хрони­че­ским заболе­ва­ни­ем или преста­ре­лые, они могут постра­дать, поэтому дал им такой совет — и самому стало легче. Вот когда я для себя понял, ради чего я это делаю, то гораздо легче стало. Ну, собствен­но, всегда стано­вит­ся легче, когда от своих проблем обраща­ешь­ся к пробле­мам других, в них погру­жа­ешь­ся, и уже проще.

ТЕРПЕНИЕ

Вы как-то упомя­ну­ли, что когда были похоро­ны отца Авеля, вы были благо­чин­ным монасты­ря, и вот на похоро­нах у вас не было времени оцени­вать впечат­ле­ния и прислу­ши­вать­ся к чувствам, вы так сказали. Я, когда это услышал или прочи­тал, сейчас уже не помню, я подумал, что вот сейчас ведь у вас такая ситуа­ция каждый день, когда нет времени оцени­вать впечат­ле­ния и прислу­ши­вать­ся к чувствам. Вам это тяжело терпеть?

Я бы не сказал, что у меня сейчас нет на это времени. Тогда это были сутки, которые реально нужно было прове­сти на ногах, и нужно было забыть о своих чувствах. Я думаю, что и у каждого челове­ка такие моменты бывают, но посто­ян­но в этом состо­я­нии невоз­мож­но находить­ся, можно просто с ума сойти. Поэтому у меня есть такое время, и у меня бывает возмож­ность оценить собствен­ные чувства. Правда, это делать сложнее, когда такая повест­ка посто­ян­но насыщен­ная, прихо­дит­ся принуж­дать себя. Так же, как человек, который заботит­ся о своем здоро­вье, есть в одно и то же время и есть то, что полага­ет­ся, так же и здесь. Прихо­дит­ся принуж­дать себя вставать на молитву и отводить время для того, чтобы пытать­ся прове­рить свои чувства и вот так вот посмот­реть на себя со стороны: что же ты сделал — за этот день, за неделю, за месяц, в кого ты превра­тил­ся. Поэтому такое время есть. Но, посколь­ку прихо­дит­ся застав­лять себя, то когда-то и слабину дашь, и вот от этого расстра­и­ва­ешь­ся, когда-то, наобо­рот, получа­ет­ся.

Владыка, а можно я к одной фразе обращусь, которую вы сейчас произ­нес­ли: «в кого ты превра­тил­ся». А вот в кого бы вы ни в коем случае не хотели бы превра­тить­ся, понимая опасность нынеш­не­го положе­ния, скажем, вашего?

Сейчас я озвучу шутку, которая в моем ближай­шем окруже­нии, среди моих помощ­ни­ков имеет место быть, она мне озвуче­на, и я, собствен­но, ее прини­маю во многом…

Вы благо­сло­ви­ли ее.

Да, да. Она заклю­ча­ет­ся в следу­ю­щем: когда ты общаешь­ся с влады­кой, надо понять, с кем ты общаешь­ся — с отцом Диони­си­ем, с влады­кой, с еписко­пом Диони­си­ем или с митро­по­ли­том Воскре­сен­ским.

О как!

Я понимаю, что это, может быть, не слишком благо­го­вей­но, но вот я хотел бы пореже быть митро­по­ли­том Воскре­сен­ским, если вам понятно, о чем я говорю.

Мне — понятно. Владыка, а вот любая болезнь или большин­ство болез­ней, не любая, они учат, многие болезни учат нас терпе­нию. Вы перебо­ле­ли ковидом и перебо­ле­ли не в легкой форме, прямо скажем. Вот чему научила вас эта болезнь?

Явно не терпе­нию. Она мне показа­ла, что — хотя, может быть, это даже и стыдно говорить-то, с моим прошлым, — она мне показа­ла, что наша вера, которую мы по большей части считаем своей собствен­но­стью, чем-то, посто­ян­но прису­щим нас как данность, наша вера — это дар Божий, и вот когда Господь тебя посеща­ет, то да, ты веришь глубоко, искренне и горячо, если Он отсту­па­ет в сторону, то ты очень быстро понима­ешь, кто ты и что ты есть. Я был очень сильно напуган во время этой болезни, и я был потря­сен вот этим своим страхом. Я никогда таких вопро­сов-то себе не ставил, разго­вор о смерти у меня всегда был с таким монаше­ским юморком: ну там — где лечь, какой крест, да чего… Да ничего подоб­но­го. Там я чувство­вал себя малень­ким, жалким, нужда­ю­щим­ся в помощи, внима­нии и в поддерж­ке. И когда я вышел из больни­цы, причем было понятно, что все, момент с моим отшестви­ем из этого мира отложен, по крайней мере, и что все хорошо, и все анализы в порядке, вот это настро­е­ние, такое оптими­стич­но-философ­ское, оно не верну­лось, я продол­жал в нем находит­ся, хотя вокруг привыч­ная обста­нов­ка, люди близкие, все. Скончал­ся отец прото­дья­кон Генна­дий в Новоспас­ском монасты­ре, очень много лет там прослу­жив­ший — с эпохи владыки Алексия, возоб­но­ви­те­ля монасты­ря. Я его отпевал. Я помню, как я стоял на кафедре во время отпева­ния, гроб отца Генна­дия, и я в какой-то момент почув­ство­вал, что вот этот страх меня остав­ля­ет — совсем, и я опять тот же, как до болезни. Для меня стало очевид­но, что все то доброе, положи­тель­ное, светлое, которое, еще раз повто­рюсь, мы можем даже считать за свои личные дости­же­ния, на самом деле оно проис­хо­дит от Бога. Бог тебя напол­ня­ет, Бог дает тебе вот эту силу, Господь спосо­бен тебя утешить и углубить твою веру, а сам ты к этому вряд ли спосо­бен. Но дело в том, что для меня это откро­ве­ние было радост­но-пасхаль­ным. Да, конечно, ты, конечно, представ­ля­ешь из себя мятое дырявое жестя­ное ведро, но Господь изволит залечи­вать твои дырки и напол­нять этот не слишком презен­та­бель­ный сосуд миром своей благо­да­ти — и слава Богу. Господь есть, Он рядом, все хорошо.

Вы еще говори­ли в нашем неболь­шом фильме, который на канале был, об этом годе в жизни Святей­ше­го, что Патри­арх вам звонил каждый день в больни­цу с одним вопро­сом только: как вы себя чувству­е­те? Это тоже, навер­ное, была какая-то такая сильная поддерж­ка?

Да, конечно, безуслов­но. Сначала было такое потря­се­ние легкое, а потом даже уже и такая совер­шен­но необхо­ди­мая часть терапии. И при всем уваже­нии к тем подвиж­ни­кам-врачам, которые среди многих обо мне тоже заботи­лись, я понимаю, что едва ли не самая важная.

ПРОЩЕНИЕ

У отца Павла Флорен­ско­го есть такая статья «Право­сла­вие», и там есть мысль о том, что «в русском право­сла­вии наруше­ние какого-либо нравствен­но­го правила проща­ет­ся намного легче, чем нехож­де­ние в храм». Вот у меня, собствен­но, вопрос, соглас­ны ли вы с ним, если соглас­ны, то почему это так?

Мне кажется, сейчас уже немнож­ко эпоха другая и, может быть, это правило не слишком действу­ет, хотя всегда… и, собствен­но, сколько об этом Спаси­тель своим учени­кам говорил: береги­те себя от заквас­ки фарисей­ской. Всегда присут­ству­ет эта опасность — воспри­нять точное следо­ва­ние внешно­сти воспри­нять за истин­ное христи­ан­ство. У Куприна такой рассказ есть «Мирное житие», я его как-то даже в таком узком кругу, вроде бы ничего не нужно было делать, как-то погода была плохая, я взял его вслух прочи­тал, особен­ное впечат­ле­ние на молодежь это произ­ве­ло. Там некий стари­чок — очень благо­че­сти­вый, благо­го­вей­ный, лампа­доч­ки зажига­ю­щий, ко всенощ­ной ходящий, — живет тем, что пишет кляузы и откры­ва­ет, образно говоря, наготу своих братьев и сестер, выиски­ва­ет там какие-нибудь мерзо­сти и предает их огласке, считая, что он борется за нравствен­ность в своем городке, причем совер­шен­но не замечая, что вокруг него не то что расстро­ен­ные люди, там трупы просто уже, люди либо физиче­ски умершие, либо умершие нравствен­но в резуль­та­те его действий. Эта опасность есть всегда, просто мне кажется, сейчас именно хожде­ние в храм — это не такой главный маркер, что ли.

А я, знаете, владыка, я, может, неверно эту мысль выразил, я ее, когда читал, как понял, я ее понял немнож­ко иначе: что, условно говоря, нравствен­ные падения все равно будут, ты от них никуда не денешь­ся, а вот в храм если ты не придешь — к испове­ди, к прича­стию, то ты этого никак и не сможешь испра­вить. То есть в этом смысле, может быть, он и прав.

То есть это не с точки зрения челове­ка, а с точки зрения небес, что ли?

Я вот именно так эту мысль отца Павла воспри­ни­мал, почему что-то проща­ет­ся больше — потому что раз ты в храм прихо­дишь, значит, у тебя есть и шанс покаять­ся, а если ты не ходишь, то вот именно так, может быть, это, нет?

Ну, покаять­ся ты можешь на любом месте, дело не в этом. В храме-то… храм — это не какое-то, как мне кажется, эксклю­зив­ное место покая­ния, если понимать покая­ние во всем объеме и глубине этого понятия: метанойя — измене­ние челове­че­ской жизни, измене­ние филосо­фии, измене­нии пути своего, это не какое-то эксклю­зив­ное место, где вот только можно покая­ние прине­сти. Изменить­ся можно в любом месте, просто Павел изменил­ся не в храме Иеруса­лим­ском, а по дороге в Дамаск. В храме другое проис­хо­дит: в храме исцеля­ют­ся раны, которые наносят­ся грехом, раны, которые превра­ща­ют­ся иногда в хрони­че­скую болезнь, которая разъеда­ет челове­че­скую душу. Вот именно в храме, потому что там совер­ша­ют­ся таинства, можно получить лекар­ства  от этой страш­ной грехов­ной болезни, которая способ­на умерт­вить и в этом веке, и в будущем. В этом смысле да, храм — это исклю­чи­тель­но, исклю­чи­тель­ное место. Поэтому покаять­ся-то можно на любом месте, но вот исцеле­ние получить можно в храме Божием. И поэтому человек, который покаял­ся и при этом думает, что на этом все закон­чи­лось, он, к большо­му сожале­нию, наивен. Да, конечно, слезы смыли чувство вины, может быть, даже Господь ответил, утешил­ся человек, но привыч­ки-то остались, раны-то остались, а здесь врач нужен, а храм Божий — это и есть такая больни­ца. Поэтому в этом смысле — да, Господь тебя простит на любом месте, где бы ты ни находил­ся: на подвод­ной лодке, на километ­рах под толщей воды, в космосе, на Эвере­сте — где угодно Он тебя простит, но восполь­зо­вать­ся лекар­ства­ми Его — тут нужно прибе­гать к таинствам.

Владыка, как раз про привыч­ки, про лекар­ства, я уже задавал этот вопрос, но повто­ряю его часто, потому что он меня действи­тель­но волнует: я как-то прочи­тал в какой-то соцсети, дама какая-то написа­ла, что вот какой у нас терпе­ли­вый Господь, Он уже 20 лет или 10 лет выслу­ши­ва­ет одну и ту же мою исповедь. Я в каком-то смысле порадо­вал­ся за нее, потому что я понимаю, что моя исповедь стано­вит­ся хуже, это не рисовка, а такая тяжелая для меня конста­та­ция факта — я помню себя в 18, в 20 лет, когда мы прихо­ди­ли в храм. И как с этим быть, вроде бы и лекар­ства ты прини­ма­ешь, и ты понима­ешь, что вот в «бездне грехов­ной валяешь­ся», что с этим делать-то?

Да поэтому и нужно Еванге­лие, нужен свято­оте­че­ский совет и нужна братская друже­ская поддерж­ка духов­ни­ка.

Причем это же не новые какие-то неожи­дан­ные грехи, они все очень простые и посто­ян­но повто­ря­ю­щи­е­ся.

Поэтому нужен взгляд со стороны всегда — евангель­ский, свято­оте­че­ский, взгляд духов­ни­ка, потому что это большая ошибка — считать, что мы правиль­но можем оценить качество своей собствен­ной испове­ди и даже качествен­ное содер­жа­ние, что ли, ее. Вот вы говори­те: «моя исповедь стано­вит­ся хуже», а может быть, вы видите просто больше, это только со стороны можно понять. А относи­тель­но одина­ко­вых испове­дей: дело в том, что я уж не знаю и даже не слишком деликат­но, навер­ное, предста­вить, что же за исповедь была у этой дамы. Все-таки есть разница, в чем ты посто­ян­но каешься: ты посто­ян­но каешься в том, что ты не можешь удержать­ся от чувства раздра­же­ния, от того, что у тебя терпе­ние не присут­ству­ет должным образом, о том, что ты что-то не загля­нул, забыл, случай­но съел в постный день, или ты каешься в том, что ты каждый день людей убива­ешь, — это совер­шен­но разные духов­ные случаи, это совер­шен­но разные болезни. Если грехи, как говорят, повсе­днев­ные… Есть наход колорад­ско­го жука или саранчи, где нужно предпри­ни­мать совер­шен­но четкие и очень серьез­ные усилия, а есть стандарт­ные, посто­ян­но расту­щие сорняки. Вот сорняки нужно посто­ян­но пропа­лы­вать, чтобы они не забива­ли ростки того, чего нужно. И они все одина­ко­вые каждый раз: крапива, бурьян. Поэтому и нечего нам смущать­ся нашими одина­ко­вы­ми испове­дя­ми, если они касают­ся сорня­ков привыч­ных. Это работа, которую нужно вести всю свою жизнь, только таким образом что-то доброе и возрас­тет. А если это не сорняки, если ты действи­тель­но не можешь удержать­ся от того, чтобы издевать­ся над слабыми, если ты не можешь удержать­ся от воров­ства средств, которые тебе довери­ло государ­ство или Церковь, — это совер­шен­но другой случай. И здесь и лекар­ства другие предла­га­ют­ся, терапия более интен­сив­ная. Причем по милости Божией, посколь­ку врач-то Господь, она всегда бывает успеш­ной, если человек согла­сен сам лечить­ся.

Владыка, вы говори­ли как-то в одном интер­вью, когда вы архиере­ем были епархи­аль­ным, о том, что вот есть педаго­ги­че­ские ситуа­ции, которые когда человек разре­ша­ет их, архиерей в частно­сти, если он их правиль­но разре­ша­ет, они позво­ля­ют ему и людям, которые в них попали, в эти сложные ситуа­ции, как-то вот вместе расти. И я прекрас­но понимаю, сколько вам прихо­дит­ся сейчас разре­шать разных спорных ситуа­ций. Вот по счастью, мое церков­ное послу­ша­ние, оно далеко от этих тем, связан­ных с ситуа­ци­я­ми на приходе, еще где-то, но иногда что-то тоже прихо­дит. Вот в чем мой вопрос: что нередко ты обнару­жи­ва­ешь две правды — допустим, есть правда насто­я­те­ля и части прихо­жан и другой части прихо­жан. Ты выслу­ши­ва­ешь эти две позиции и понима­ешь, что есть своя логика и здесь и что они действи­тель­но по-разному видят одну и ту же ситуа­цию и, в общем-то, в этой своей правде каждый прав. Что в таком случае для вас стано­вит­ся крите­ри­ем опреде­ле­ния правоты одной или другой стороны?

Сначала кратко про педаго­ги­че­скую ситуа­цию: это, на самом деле, из практи­че­ской науки, даже не педаго­ги­ки, а техно­ло­гии. От обычной ситуа­ции педаго­ги­че­ская отлича­ет­ся тем, что человек, который должен разре­шить эту ситуа­цию, он обяза­тель­но должен попытать­ся не просто успоко­ить, а еще и действи­тель­но помочь поднять­ся над собой. Это, в первую очередь, по отноше­нию к ребенку, к подрост­ку так действу­ет, так что это тоже не мое изобре­те­ние. Что касает­ся двух правд: это хорошо, когда их две, вот когда их три или четыре — вот это сложнее. Ну а с другой стороны, проще. Был такой фильм совет­ский, на излете совет­ской эпохи: «Не покидай», потря­са­ю­щий по своему христи­ан­ско­му напол­не­нию, даже удиви­тель­но, как цензура такие вещи могла пропу­стить. И там одна из песен, она как раз про правду, о том, что правды бывают разные, есть правда гордая, есть правда скром­ная, есть на мгнове­ние, есть на времена, есть там, правда такая-такая-такая, вот только истина всегда одна. У меня был случай, который мне подска­зал, как лучше действо­вать в таких ситуа­ци­ях, когда правд несколь­ко. Это был полный тупик на одном приходе, там было, по-моему, три правды и без всякой надежды на то, что как-то можно это сниве­ли­ро­вать, прими­рить три лагеря было совер­шен­но невоз­мож­но. И я был там несколь­ко раз, и, когда я приехал в третий раз, по-моему, я был близок не к отчая­нию, но к такому тупому унынию. Ничего нельзя сделать. И вот я выслу­шал в очеред­ной раз эти разные правды, а потом — так тоже мне пришло в голову — я попро­сил прине­сти мне Еванге­лие и начал читать Еванге­лие от Матфея с шестой главы. Пятая, шестая, седьмая — это, собствен­но, и есть то, что, по сути, являет­ся евангель­ским учением, учением Спаси­те­ля. Я начал читать вслух, вот прям с самого начала. И когда я закон­чил, оказа­лось, что измени­лось настро­е­ние.

Потря­са­ю­ще.

Я это замечал еще и раньше, когда мне прихо­ди­лось решать педаго­ги­че­ские ситуа­ции в монасты­ре. Когда брат в чем-то убежден, особен­но убежден в своей правоте или неправо­те другого брата, я очень тоже быстро понял, что попытать­ся с помощью логики и разума объяс­нить, кто там прав, кто виноват, невоз­мож­но. А вот если ты перехо­дишь на евангель­скую почву, если ты напоми­на­ешь этому брату о том, кто он должен быть в соответ­ствии со своими обетами монаше­ски­ми, если ты напоми­на­ешь ему о том, каким он должен быть, как Господь от него это ожидает, тогда насту­па­ет перелом и, может быть, не полное осозна­ние своих ошибок, но, по крайней мере, ситуа­ция стано­вит­ся гибче и в конце концов вот управ­ля­ет­ся.

Владыка, история пронзи­тель­ная, но нельзя же думать так, условно говоря: ну хорошо, если так — то так, если так — то так, а если так — то читаем Еванге­лие, это же тоже какой-то инстру­мен­та­лизм получа­ет­ся. Это вам на сердце было положе­но, это же не плано­вая была, да?

Конечно.

Ну то есть вы просто говори­те, как может это быть, да?

Я просто говорю о том, что если к христи­а­ни­ну обраща­ешь­ся, как к христи­а­ни­ну, не как к одной из сторон конфлик­та, то все гораздо удачнее. Потому что в Еванге­лии все конфлик­ты вот эти межче­ло­ве­че­ские, они разре­ше­ны до самого Страш­но­го Суда Христо­ва. Там все расска­за­но, там все показа­но: как из войны, война превра­ща­ет­ся в мир. Есть только выбор — можно следо­вать, можно не следо­вать. Если ты следу­ешь этому, то два врага превра­тят­ся уж если не в закадыч­но­го друга, но, по крайней мере, в людей, которые не будут друг на друга бросать­ся и со време­нем проник­нут­ся даже уваже­ни­ем друг к другу. То есть если ты действу­ешь по-евангель­ски — все, конфликт может быть исчер­пан, если нет, то может быть по-разному. Но в этом смысле и архиерею, и священ­ни­ку проще, потому что мы христи­ане и с христи­а­на­ми общаем­ся, сами будучи несовер­шен­ны­ми христи­а­на­ми, общаясь с несовер­шен­ны­ми христи­а­на­ми, мы все равно все-таки шли-то и идем за Христом, поэтому в конце концов этот пример, он спосо­бен очень часто оказать такое творче­ское нужное воздей­ствие.

Владыка, еще один вопрос в теме «Проще­ние». Вы сегодня уже об этом сказали, что вам стал понятен механизм падения челове­че­ско­го, я так понимаю, что не отвле­чен­ное книжное понятие, вот вы поняли, как это проис­хо­дит, в том числе, и на своем, видимо, опыте, и поэтому вас не удивля­ет, не потря­са­ет то зло, с которым мы сталки­ва­ем­ся в жизни, и при этом вы еще добави­ли, что вы-то знаете, что вы еще хуже. Вот у меня, собствен­но, во-первых, вопрос про этот самый механизм, понятно, что мы можем по свято­оте­че­ской литера­ту­ре, прилоги и прочее, но все-таки как-то в студии, может быть, об этом два слова сказать. И второй вопрос: всякий раз, когда, как мне представ­ля­ет­ся, люди со стороны слышат про то, как христи­ане говорят: «ну мы-то знаем, что мы хуже», это может воспри­ни­мать­ся, поймите правиль­но, как некая такая христи­ан­ская рисовка: ну вот сидит архиерей и говорит, что он хуже — кого? Убийцы, который прихо­дит на исповедь? Вора, который милли­ар­ды чужих денег украл? Жены, которая три года мужа обманы­ва­ет и мужа, который жену обманы­ва­ет? Вот на эту тему просил бы вас несколь­ко слов сказать.

Безуслов­но, есть святые люди, которые могут совер­шен­но без страха быть обвинен­ны­ми в рисовке вот так сказать: я хуже. Я, на самом деле, не говорю, что я хуже, я считаю, я говорю в таких случаях для себя, что я мог бы при опреде­лен­ных услови­ях, или попав в такие условия, как этот человек, мог бы стать гораздо хуже. Безуслов­но, для того чтобы проник­нуть­ся чувством понима­ния к челове­ку, который упал явно, для этого не нужно погру­жать­ся в такие же, как у него, грехи, механизм одина­ко­вый. Если ты понял свое бесси­лие хоть один раз, тебе будет понятна и пробле­ма другого челове­ка. Поэтому мне кажется, что это важное замеча­ние. Да, конечно, сейчас, если мы начина­ем говорить, что мы хуже всех, — это рисовка, об этом говорить не стоит, может быть, иногда стоит чувство­вать это, и иногда это тоже большую пользу прино­сит, но говорить — нет. А вам интере­сен механизм?

Думаю, что не только мне, владыка.

А вы его не знаете, Влади­мир Романо­вич?

Мне интерес­но, как вы об этом скажете

Механизм-то простой: однократ­но совер­шен­ный грех — это ранка или серьез­ная рана, его перевя­за­ли, зажило, и никаких следов не осталось. Но если ты ранишь себя посто­ян­но и болез­нен­но, то в конце концов и зараже­ние крови может начать­ся, потому что раны не успева­ешь перевя­зы­вать. И тогда уже все бывает по законам хрони­че­ской болезни: присту­пы, рециди­вы, долгое лечение — иногда в течение всей жизни. Поэтому механизм простой совер­шен­но, если не вспоми­нать о свято­оте­че­ских прило­гах… Хотя нет, если вспом­нить свято­оте­че­скую позицию по этому вопросу, если сформи­ро­ва­лась страсть, то вот этот предва­ри­тель­ный путь: помысел, прилог, интерес, внима­ние, сосло­же­ние, там уже со внима­ния начина­ют­ся серьез­ные пробле­мы, когда сосло­же­ние — это очень сложно, там потом дальше уже падение. Так вот, когда страсть сформи­ро­ва­лась, вот этот весь предва­ри­тель­ный путь, он прохо­дит иногда в мгнове­ние, бывает пробле­ма, ты даже не успева­ешь сообра­зить-то, не успева­ешь к Богу воззвать, а оно уже вот всё — и ты уже горишь огнем. Поэтому страсть надо диагно­сти­ро­вать и идти в храм Божий.

Прини­мать лекар­ство.

ЛЮБОВЬ

Вы знаете, у меня даже нет какого-то вопроса первого, но мне очень запом­ни­лось… знаете, нередко говорят, когда проще­ние с каким-то правед­ни­ком, с челове­ком, с которым ты близок, и вот люди говорят: «У нас на сердце Пасха! На сердце Пасха!» А вы как-то очень точно сказали, что когда отец Авель умер, и вот вы сказали, что: «А у нас на сердце не будем врать — Пасха, но Великая Суббота: покой, мука закон­чи­лась, но впереди — Пасха». Это то, что вы лично чувство­ва­ли в этот момент ухода вашего духов­но­го отца?

Да, в первую очередь, лично, но потом погово­рил с некото­ры­ми братья­ми — да, они сказали, что именно так.

Меня потряс­ло то, что вы сказали еще одно, что проис­хо­ди­ло тогда, это когда на похоро­нах, на проща­нии, взявшись за руки, стояли люди, которые при жизни, до этого, не общались, то есть враги, это ведь тоже про любовь?

Да, может быть, они не брались за руки, не плакали друг у друга на груди, но они стояли рядом и стояли как близкие друг другу люди — да, тоже про любовь.

Владыка, а вот также мне запом­нил­ся рассказ, вы говори­ли, это был, единствен­ное я не помню, это был день рожде­ния или все-таки именины отца Авеля, когда приез­жа­ли все время люди, какие-то стишки, в общем, все радова­лись и радова­ли друг друга и поздрав­ля­ли батюшку. И вот он так очень пронзи­тель­но, что ли, сказал после всего этого, побла­го­да­рил и сказал, что «вот, я очень вам благо­да­рен за эту любовь, за то, что вы сделали, но вот я бы очень хотел, чтобы эту любовь, которую вы подари­ли мне, чтобы вы ее подари­ли Христу». И с одной стороны, вроде бы больше ничего говорить не нужно здесь, все, в общем-то, понятно, а с другой стороны, мы так часто про это говорим: покажи­те любовь к Христу. А как вот эти люди, которые приеха­ли, как они могут показать любовь? Вот как мы можем, что мы можем сделать? О чем отец Авель говорил тогда?  

Ну а что Господа радует в нас, когда мы что делаем — когда посту­па­ем так, как Он велел, как Он сказал и как Он от нас ожидает. Поэтому мне-то кажется как раз это очевид­ным даже. Действуй так, как Господь от тебя хочет, вот и будешь ты показы­вать Ему свою любовь. Потом Он тоже об этом сам сказал: если, говорит, будете иметь любовь между собою, вот тогда вы будете Моими учени­ка­ми. Поэтому в этом суть Его ожида­ний от нас, и уже упоми­на­ли мы здесь про Страш­ный Суд, что там будут спраши­вать — любовь между собой. Любовь христи­ан­ская — это жертва до забве­ния себя. Поэтому сразу-то любовь не получишь, сначала научись пересту­пать через себя и жертво­вать своим време­нем, своими силами ради — в первую очередь, для начала ради тех, которые находят­ся рядом с тобой или появля­ют­ся рядом с тобой, или о которых ты обязан заботить­ся, посколь­ку так Церковь или государ­ство поручи­ло, или общество этого требует. Ты научись сначала от своего эгоизма отказы­вать­ся ради других, а потом Господь тебе пошлет любовь — уже как свою награду и как добро­де­тель. Потому что мне кажется, что любовь вот та, о которой Христос говорит, она не из сердца произ­рас­та­ет. Мы готовим почву для того, чтобы вот это семя пророс­ло, а Господь уже нам это дает. То есть для начала нужно просто, не задава­ясь, имеем мы любовь или нет, бороть­ся с собствен­ным эгоиз­мом и старать­ся заботить­ся не о своих интере­сах, а о интере­сах ближних. А потом уже, когда Господь пошлет нам это чувство, мы тогда узнаем, что такое любовь. Но на уровне обществен­но-церков­ных отноше­ний можно вполне на этой предва­ри­тель­ной стадии любви уже добивать­ся благих резуль­та­тов, в том числе и вовне. Корысто­лю­бие и эгоизм, его вообще нигде не любят — ни в светской среде, ни в церков­ной, ну в церков­ной он еще и отвра­ти­тель­но выгля­дит, а в светской среде тоже, если ты корысто­лю­бец и эгоист, популяр­но­сти иметь не будешь, мягко говоря. Поэтому мне кажется, что вот не надо себя гипно­ти­зи­ро­вать пробле­мой отсут­ствия у себя любви. Ты иди, попытки прикла­ды­вай, предпри­ни­май усилия, а потом Господь тебе пошлет такую любовь, которую мы видели в святых, совре­мен­ных нам. Не знаю, ведь это понятно, мне кажется, что это не их личные качества, это благо­дат­ный дар, понятно, что положен­ный на вот это основа­ние беско­ры­стия и отсут­ствия эгоизма, но дар благо­да­ти. Если вспоми­нать отца Авеля, он, собствен­но, с этого и начал, он начал с беско­ры­стия и отсут­ствия эгоизма, а потом уже и ощуща­лась вокруг него эта любовь как любовь Христа. Причем сам батюшка, я думаю, он не отдавал себе в этом отчет, это мы замеча­ли, а он просто действо­вал, как привык с детства, и все. Отдавал всего себя челове­ку. Тоже я неодно­крат­но говорил об этом, когда он с тобой разго­ва­ри­вал, то у тебя было полное ощуще­ние того, что ты занима­ешь на данный момент весь его мир, то есть вот весь мир, который окружа­ет, — это ты со своими пробле­ма­ми. Но это дар благо­да­ти. Поэтому здорово начать с искоре­не­ния корысто­лю­бия и эгоизма.

Владыка, а вот от Федора Михай­ло­ви­ча ⁹ я хочу вам вопрос задать, не совсем от него, этот вопрос от меня, но старец Зосима в «Братьях Карама­зо­вых» говорит в поуче­ни­ях монахам: «Братья, не бойтесь греха людей, любите челове­ка и во грехе его, ибо сие уж подобие Божеской любви и есть верх любви на земле». Не перегнул здесь Федор наш Михай­ло­вич? Любить челове­ка во грехе…

Мне кажется, нет. Он же не сказал: любить челове­ка вместе с его грехом.

Или за его грех.

Любить челове­ка, находя­ще­го­ся, в том числе, и в состо­я­нии падения. Кстати говоря, мы вспоми­на­ли вот этого старца, которо­го я сейчас не назвал, и страну, и монастырь не назвал, который так с молоде­жью-то работа­ет, здорово получа­лось без всякого инстру­мен­та­рия. Он стал монахом, прочтя «Братьев Карама­зо­вых», и у него в его совер­шен­но грече­ском монасты­ре есть храм препо­доб­ных Оптин­ских старцев, а Федор Михай­ло­вич для него один из духов­ных настав­ни­ков, как он его для себя считает. При этом, я говорю, человек абсолют­но трезвый такой, в плане христи­ан­ской аскети­ки. Поэтому, мне кажется, нет, не перегнул. Это основ­ное убежде­ние пастыря и, собствен­но говоря, еще на семинар­ской скамье нужно к этому готовить­ся. Я, кстати говоря, иной раз, когда я был епархи­аль­ным архиере­ем, мне прихо­ди­лось беседо­вать с канди­да­та­ми в священ­ство, я им задавал такие задачки. И если человек не мог показать своего сочув­ствия гипоте­ти­че­ско­му тяжко падшему грешни­ку, у меня возни­ка­ли очень серьез­ные сомне­ния относи­тель­но его готов­но­сти нынеш­ней к пастыр­ско­му служе­нию.

Владыка, о книгах мы загово­ри­ли, и вы очень часто, посколь­ку мы с вами имеем возмож­ность общать­ся не только на съемках програм­мы, очень часто цитиру­е­те книги, сегодня Льюиса вспоми­на­ли. Я понимаю всю глупость вопроса о любимых книгах, мне, по крайней мере, он кажется глупым, потому что обычно человек, который легко называ­ет свою любимую книгу, он вряд ли что-то еще читал, но вот есть ли…

Так, вы меня успоко­и­ли, вы знаете, а я действи­тель­но не могу ответить влёт на подоб­ный вопрос.

Да, у меня вопрос в другом: художе­ствен­ные книжки, к которым вы чаще всего возвра­ща­е­тесь? Вот я совер­шен­но точно знаю, что у меня это «Братья Карама­зо­вы» и «Дон Кихот» — две книги, я с ними чаще всего совету­юсь или смотрю, как я изменил­ся, читая один и тот же текст. Вот у вас есть такие книги, художе­ствен­ные именно, к которым вы обраща­е­тесь время от времени?

Вы имеете в виду: перечи­ты­ваю для души?

Перечи­ты­ва­е­те для души, может быть, не полно­стью, по-разному, просто, я не знаю, откры­ва­е­те, что-то читаете, какие-то куски?

Я понача­лу испугал­ся вопроса, потому что, думаю, сейчас назову иностран­ных авторов, скажут: вот тебе и русский человек…

Вот тебе и все, русский интел­ли­гент.

Нет, ну таковым себя не считаю, но это была бы поговор­ка такая, не слишком хорошая. Но слава Богу, мне тут же вспом­ни­лось, посколь­ку вы вопрос уточни­ли, что читает­ся для души, вот для такого самовоз­зре­ния, что ли, внутрен­не­го даже.То есть вот как погру­зить­ся в состо­я­ние, о котором тоже вы упоми­на­ли, как посмот­реть на себя со стороны и разобрать­ся в мыслях. Да, есть несколь­ко книг таких, к которым я посто­ян­но возвра­ща­юсь, не знаю, с какой начать. Ну, Льюиса упоми­на­ли — Льюис «Хроники Нарнии», Честер­тон — вся серия про отца Брауна…

Именно «Отец Браун», не «Шар и крест»?

Нет, именно «Отец Браун». «Лето Господне» Шмелева — вот это раза по четыре в год прочи­ты­ва­ет­ся в обяза­тель­ном порядке. Вся серия о Шерлоке Холмсе, там по видимо­му вроде нет ничего христи­ан­ско­го, но я вот чем чаще читаю, тем больше я вижу, какой же, на самом деле глубо­кий христи­а­нин Холмс…

Совер­шен­но с вами согла­сен, хотя Конан Дойл сам, судя по всему, не был, он созна­тель­ным христи­а­ни­ном, по крайней мере, точно не был.

Возмож­но, да, но вот Холмс — это просто поучить­ся стоит. И Диккенс — «Оливер Твист» в основ­ном, но иногда могу еще что-то прочи­тать, «Лавку древно­стей».

Финал у нас, владыка, дорогой, к сожале­нию, прихо­дит­ся закан­чи­вать. Вот у меня какой к вам вопрос и потом будет предло­же­ние, в котором я вас попрошу поста­вить точку или запятую, хотя мы называ­ем «ставить точку». Вот к вам прихо­дит послуш­ник монасты­ря, который, в общем, вы не сомне­ва­лись никогда, что его призва­ние — быть монахом. Вы в каком-то интер­вью говори­лио том, что, когда человек чувству­ет вот этот вот призыв и готов полно­стью себя Богу посвя­тить, вот он, с вашей точки зрения, именно такой. И он говорит: «Вы знаете, я понял, что я ошибся, вот это не мое, вот не могу». Причем не просто — он знает вашу историю про сороко­уст и говорит, что «нет, нет, это не то, я уже много испытал, просто ошибка», и просит поддер­жать его в решении покинуть монастырь и уйти в мир, вернуть­ся в мир. «Поддер­жать нельзя отгово­рить» — где вы поста­ви­те знак препи­на­ния?

Дело в том, что мне кажется, что здесь сложно поста­вить знаки препи­на­ния, потому что очень много иксов неизвест­ных в этом уравне­нии. И более того, я бы даже еще и не согла­сил­ся с тем, что я нахожусь в таком состо­я­нии, что я точно знаю, что это его призва­ние.

Важное уточне­ние, да.

А вот если Господь нам лично не открыл этого, мы можем это утвер­ждать? Мне кажется, что только человек сам это знает. А с внешней стороны, если, еще раз говорю, Господь тебе не открыл это лично, ты можешь очень серьез­но ошибить­ся. Поэтому я бы и с философ­ской точки зрения не поста­вил бы здесь знаков препи­на­ния. Но чисто по-челове­че­ски, конечно, «поддер­жать». Безуслов­но, разго­вор, причины, почему, иногда эти причины очень серьез­ные, иногда это причины несерьез­ные, совет, но в положе­нии послуш­ни­ка еще нужно решать самому. Для того чтобы выйти на монаше­ский путь нужно принять свое решение. Добро­хот­но дающего любит Бог, и если у челове­ка нет этого чувства, то наста­и­вать, потому что тебе так кажется, что для него это будет полезно, это может стать для него катастро­фой — нет. Монаше­ство удается только тогда, когда человек прини­ма­ет это решение свобод­но, убежден­но внутренне, свобод­но, ощущая, может быть, не в подроб­но­стях свое предна­зна­че­ние, но делает это без принуж­де­ния.

Не будем ставить точку?

Не будем.

Спасибо большое, дорогой владыка, спасибо вам, я очень вам призна­те­лен за разго­вор.

Спасибо, Влади­мир Романо­вич, беседа позво­ли­ла еще раз погру­зить­ся мне в это состо­я­ние, которое вы назвали «посмот­реть на себя со стороны».

Спасибо. Это был митро­по­лит Воскре­сен­ский Диони­сий. А мы продол­жим писать парсуны наших совре­мен­ни­ков ровно через неделю.

Фотогра­фии Влади­ми­ра Ештоки­на

Источ­ник: Журнал “ФОМА”